Автор: Щеголев Павел Елисеевич

Щеголев П. Е. Первенцы русской свободы / Вступит. статья и коммент. Ю. Н. Емельянова.— М.: Современник, 1987.— (Б-ка «Любителям российской словесности. Из литературного наследия»).

alt


Публикуемые ниже извлечения из дела коллегии иностранных дел «о коллежском секретаре Пушкине» за 1824 г. {Московский Архив Революции и Внешней Политики [ЦГАОР СССР].} представляют собой семь документов, из которых четыре известны исследователям по копиям или отпускам, а три являются новостью и дают несколько новых деталей и штрихов к истории высылки Пушкина из Одессы.

   Дело о высылке Пушкина освещает преимущественно роль графа Воронцова. Первое хронологическое упоминание о Пушкине, исходящее от Воронцова, находится в письме графа Воронцова начальнику штаба 2-й армии П. Д. Киселеву из Одессы от 6 марта 1824 г. Воронцов отражал здесь выдвинутые против него обвинения в том, что он поддается влиянию лиц неблагонадежных и склонных к беспорядкам. Обвинение, которое могло быть чреватым последствиями в 1824 г., когда император Александр уже был объят настроениями мрачного, реакционного мистицизма. Стараясь отгадать, кого имел в виду его обвинитель, Воронцов писал:

«Относительно же тех людей (на которых намекают) я хотел бы, чтобы взглянули, кто находится при мне и с кем я говорю о делах. Если имеют в виду Пушкина и Александра Раевского, то по поводу последнего скажу вам, что я не могу помешать ему жить в Одессе, когда ему того хочется, но с тех пор, что мы говорили о нем с Вами, я только еле-еле соблюдаю с ним формы, которые требует благовоспитанность в отношении старого товарища и родственника1, и уж, конечно, мы никогда не разговариваем о делах или о назначениях по службе,— по всему, что до меня о нем доходит, он благоразумен и сдержан во всех своих речах и понимает, я полагаю, свое положение и, главным образом, тот вред, который он причинил своему отцу. Что же касается Пушкина, то я говорю с ним не более 4 слов в две недели, он боится меня, так как знает прекрасно, что при первых дурных слухах о нем, я отправлю его отсюда и что тогда уже никто не пожелает взять его на свою обузу; я вполне уверен, что он ведет себя много лучше и в разговорах своих гораздо сдержаннее, чем раньше, когда находился при добром генерале Инзове, который забавлялся спорами с ним, пытаясь исправить его путем логических рассуждений, а затем дозволял ему жить одному в Одессе, между тем как сам оставался в Кишиневе. По всему, что я узнаю на его счет и через Гурьева {А. Д. Гурьев, граф, одесский градоначальник.}, и через Казначеева {А. И. Казначеев, правитель канцелярии гр. Воронцова.}, и через полицию, он теперь очень благоразумен и сдержан; если бы было иначе, я отослал бы его и лично был бы в восторге от этого, так как я не люблю его манер и не такой уж поклонник его таланта — нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно» {[Сиверс А. А. Письмо гр. М. С. Воронцова к П. Д. Киселеву с отзывом о Пушкине. Одесса, 6 марта 1824.— В кн.:] Пушкин и его современники, Л., 1928, вып. XXXVII, с. 140 [текст письма на франц. яз., с. 136—138; пер., с. 139—141].}.

   Отношения графа Воронцова к Пушкину обрисованы в этом письме ярко и точно. Он совсем невысоко ценит поэтический талант Пушкина(2), лично он ему неприятен весьма, и он был бы в восторге не видеть его около себя; отношения графа к поэту высокомерны: едва два слова в неделю процедит граф поэту. Он бы и отослал его, если бы поведение его не было благоразумно и сдержанно. Но Пушкин был знаком не только с графом Воронцовым, но и с графиней тоже(3). Об его увлечении графиней по Одессе говорили усиленно {См.: Пушкин. Статьи и материалы. III. Одесса, 1927, [с. 34— 48].

Здесь в статье о Воронцовой Е. К. точно установлены хронологические даты некоторых моментов общения Пушкина с Е. К. Воронцовой. Я основываюсь на датах этой работы.}. Прошло три недели, и отношение Воронцова к Пушкину круто переменилось. Надо сказать, что во второй половине марта Пушкин ездил из Одессы в Кишинев4, а в начале апреля Воронцов с женой уезжает в свои именья в Белую Церковь(5). В сношениях Пушкина с Воронцовой происходит таким образом перерыв. В последние дни марта Воронцов принимает решение удалить Пушкина из Одессы. 28-м марта датировано письмо графа Воронцова графу Нессельроде — первый документ публикуемого нами дела. Этот документ был известен нам до сих пор лишь по копии или отпуску, сохранившемуся в деле новороссийского и бессарабского генерал-губернатора о высылке Пушкина.

Дело это находится ныне в Одесском историческом архиве {Полностью в русском переводе с отпуска письмо напечатано впервые в 1875 г. в Лейпциге, в издании Э. Л. Каспровича «Материалы для биографии Пушкина» (с. 35—37) и в России — в «Русской старине», 1879, No 10, с. 292. Французский текст отпуска напечатан впервые в 1899 г. в «Ведомостях одесского градоначальника» (No 102).}. Текст подлинника публикуется здесь впервые. В копии имеется несколько разночтений, отвергнутых в окончательной беловой редакции. Так как нет никакого сомнения, что письмо, если не составлено самим Воронцовым, то [во] всяком случае тщательно им проредактировано, отступления копии приобретают некоторый интерес для характеристики автора письма. Даем перевод подлинника (на франц. языке), отмечая в примечаниях варианты черновика.
   
   «Его сиятельству графу Нессельроде.
Одесса, 24 марта 1824 г.
   Граф! Ваше сиятельство осведомлены об основаниях, по которым молодой Пушкин был послан несколько времени тому назад с письмом графа Каподистрии к генералу Инзову. При моем приезде сюда этот генерал, если можно так выразиться, вручил его мне, и он жил с тех пор постоянно в Одессе, где находился еще до моего прибытия и в то время, когда генерал Инзов был в Кишиневе. Никоим образом я не приношу жалоб на Пушкина, справедливость даже требует сказать, что он кажется гораздо сдержаннее и умереннее, чем был прежде, но собственный интерес молодого человека, не лишенного дарований, недостатки которого происходят, по моему мнению, скорее от головы, чем от сердца, заставляют меня желать, чтобы он не оставался в Одессе. Основной недостаток г. Пушкина — это его самолюбие. Он находится здесь и за купальный сезон приобретает еще множество восторженных поклонников своей поэзии, которые, полагая, что выражают ему дружбу лестью, служат этим ему злую службу, кружат ему голову и поддерживают в нем убеждение, что он замечательный писатель, между тем он только слабый подражатель малопочтенного образца (лорд Байрон), да кроме того, только работой и усидчивым изучением истинно великих классических поэтов он мог бы оправдать те счастливые задатки, в которых ему нельзя отказать {В копии зачеркнут конец фразы: «и стать отличным писателем».}. Удалить его отсюда — значит оказать ему истинную услугу. Возвращение к генералу Инзову не поможет все равно он будет тогда в Одессе, но без надзора {В копии иначе: «ибо это вовсе не удалит его от Одессы, и в таком случае он останется вне моего надзора».}. Кишинев так близко отсюда, что ничто не помешает этим же почитателям поехать туда; да и, наконец, в самом Кишиневе он найдет в боярах и в молодых греках достаточно скверное общество.
   По всем этим причинам я прошу ваше сиятельство испросить распоряжений государя по делу Пушкина. Если бы он был перемещен в какую-нибудь другую губернию, он нашел бы для себя среду менее опасную и больше досуга для занятий. Я повторяю, граф, исключительно в его интересах я обращаюсь с этой просьбой. Я надеюсь, что моя просьба не будет истолкована ему во вред, и убежден, что, только согласившись со мною, ему можно будет дать более средств обработать его рождающийся талант, удалив в то же время от того, что может ему сделать столько зла.
   Я говорю о лести и о столкновении с сумасбродными и опасными идеями.
   Имею честь быть с глубоким уважением вашего сиятельства преданнейший и покорнейший слуга.
Граф Михаил Воронцов».

   Сравнивая это письмо к Нессельроде с письмом к Киселеву, написанным тремя неделями раньше, нельзя не отметить совпадения: и там и здесь отмечается умеренность и сдержанность Пушкина и необходимость для него усидчивого труда и расширения познаний. Но Воронцов в письме к Киселеву обещал отправить Пушкина при первых дурных слухах. Но никаких таких мотивов в письме к Нессельроде, новых по сравнению с отзывом в письме к Киселеву, Воронцов не указывает. Он умоляет только об одном, чтобы Пушкин был удален из Одессы; почти не скрывая своего лицемерия, он пытается убедить министра и царя, что просьба его вызвана исключительно заботами о благе Пушкина. Но что произошло за эти три недели? Произошел перерыв общения, и Воронцов решил его продлить, хотя бы ценой доноса. Возбудив вопрос об удалении Пушкина, Воронцов проявляет необычайную настойчивость и стремительность. Помимо официального обращения к Нессельроде, Воронцов пытается воздействовать в этом вопросе и через своего клеврета в Петербурге, друга и благоприятеля Н. М. Лонгинова, занимавшего место управляющего канцелярией жены Александра I Елисаветы Алексеевны(6).

8 апреля Воронцов из Белой Церкви сообщал Лонгинову: «Я писал к гр. Нессельроде, прося, чтоб меня избавили от поэта Пушкина.— На теперешнее поведение его я жаловаться не могу, и, сколько слышу, он в разговорах гораздо скромнее, нежели был прежде, но, первое, ничего не хочет делать и проводит время в совершенной лености, другое — таскается с молодыми людьми, которые умножают самолюбие его, коего и без того он имеет много: он думает, что он уже великий стихотворец, и не воображает, что надо бы еще ему долго почитать и поучиться прежде, нежели точно будет человек отличный. В Одессе много разного сорта людей, с коими эдакая молодежь охотно видится, и, желая добра самому Пушкину, я прошу, чтоб его перевели в другое место, где бы он имел и больше времени, и больше возможности заниматься, и я буду очень рад не иметь его в Одессе…» {Письма H. M. Лонгинова, хранящиеся в Пушкинском Доме, использованы в кн. Б. Л. Модзалевского «Пушкин». Л., «Прибой», 1929, с. 84.} Но никакого движения по делу Пушкина не было, и 29 апреля Воронцов вновь напоминает Лонгинову: «О Пушкине не имею еще ответа от гр. Нессельроде, но надеюсь, что меня от него избавят. Сегодня к вечеру отправляюсь в Кишинев дней на пять».

Из Кишинева Воронцов писал 2 мая графу Нессельроде о наводнявших Молдавию греческих выходцах, подозрительных для русского правительства, и об установлении над ними секретного наблюдения. По этому случаю он возобновил свое ходатайство об удалении Пушкина: «По этому поводу я повторяю мою просьбу — избавьте меня от Пушкина; это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишиневе. Прощайте, дорогой граф» {[Лернер Н. О. Заметки о Пушкине. XIV. Воронцов о Пушкине. Неизданный донос.— В кн.:] Пушкин и его современники. СПб., 1913, вып. XVI, с. 687.}. А через два дня 4 мая Воронцов из Кишинева же снова инспирировал Лонгинова: «Казначеев мне сказывал, что Туманский [чиновник Воронцова, поэт и приятель Пушкина] уже получил из П[етер]бурга совет отдаляться от Пушкина, и я сему очень рад, ибо Туманский — молодой человек очень порядочный и совсем не Пушкинова разбора. Об эпиграмме, о которой вы пишете, в Одессе никто не знает, и, может быть, П ее не сочинял; впрочем нужно, чтоб его от нас взяли, и я о том еще Нессельроду повторил» {[Модзалевский Б. Л. Указ. соч., с. 83].}.

   Время шло. Пушкин, ничего не подозревавший, пребывал в Одессе. В конце апреля вернулись в Одессу Воронцовы, и нетерпение графа Воронцова росло с каждым днем. В середине мая Воронцов назначил свой отъезд с семьей в Крым, но болезнь дочери8 помешала поездке и держала его и жену в Одессе. Воронцов должен был удалить Пушкина во что бы то ни стало. Тогда он прибегнул к необычайному способу и использовал свою власть начальника в личных целях. Пушкин считал себя числящимся на службе лишь номинально, да так смотрели на его службу и все его начальники. В письме, о котором будет сейчас речь, к А. И. Казначееву Пушкин говорил о себе: «7 лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником»(9).

Поэтому Пушкина не могло не уколоть и не ошарашить неожиданно полученное им предписание графа Воронцова от 22 мая 1824 г. за No 7976: «Желая удостовериться о количестве появившейся в Херсонской губернии саранчи, равно и том, с каким успехом исполняются меры, преподанные мною к истреблению оной, я поручаю вам отправиться в уезды Херсонский, Елисаветградский и Александрийский. По прибытии в город Херсон, Елисаветград и Александрию, явитесь в тамошние общие уездные присутствия и потребуйте от них сведения: в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются. После сего имеете осмотреть важнейшие места, где саранча наиболее возродилась, и обозреть, с каким успехом действуют употребленные к истреблению оной средства и достаточны ли распоряжения, учиненные уездными присутствиями.

Обо всем, что по сему вами найдено будет, рекомендую донести мне» {История командировки Пушкина «на саранчу» освещена на основании подлинного дела о саранче в статье Г. Сербского «Дело о саранче». Статья появится на страницах издания «Пушкин и его современники». Ознакомлению с этой статьей обязан любезности автора10.} (XIII, 355).

   Пушкин весьма оскорбился, возмутился крайне и почувствовал, что он должен протестовать, но как? Не подчиниться приказу начальника, потребовать отставки? Сохранились в бумагах Пушкина два черновика его письма к правителю воронцовской канцелярии А. И. Казначееву, вернопреданному чиновнику. В этом письме, писанном в день получения предписания, 22 мая, Пушкин сдерживает волнующие его чувства. Излагая свой взгляд на службу, Пушкин остерегается сделать решительный вызов. «Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, не знаю, вправе ли отозваться на предписание е с…» — как будто бы Пушкин и не думает о неподчинении приказу! — «Знаю, что довольно этого письма, чтоб меня, как говорится, уничтожить. Если граф прикажет подать в отставку, я готов; но чувствую, что, переменив мою зависимость, я много потеряю, а ничего выиграть не надеюсь…» — как будто в этих словах Пушкин отклоняет от себя инициативу в вопросе об отставке! Кончается письмо жалобным воплем, ссылкой на неизлечимую болезнь — аневризм: «ужели нельзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая, верно, не продлится?» {«Пушкин. Письма. 1815—1833. Т. I. Под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского, с. 77—80. Дата, приведенная редактором — 25 мая — непонятна. [Разрядка П. Е. Щеголева. См.: XIII, 92, 94].} Во всяком случае предписание Воронцова было им выполнено, и в командировку он отправился(11).

Впоследствии, месяца через два, когда угроза высылки стала реальной, княгиня В. Ф. Вяземская, с 7 июня жившая в Одессе и установившая с Пушкиным дружеские и откровенные отношения, писала мужу о Пушкине: «Он виноват только в некотором ребячестве и довольно справедливой досаде за то, что его послали на открытие саранчи, а все же он послушался {Остафьевский архив князей Вяземских, т. V, вып. II, с. 130.}(12).

В командировку Пушкин отправился 23 мая; в этот день он расписался в получении 400 рублей прогонных денег {[Сербский Г. Неизвестные расписки Пушкина.— В кн.:] Пушкин. Статьи и материалы. I. Одесса, 1925, с. 50.}. Но Воронцов обманулся в своих ожиданиях. Если принять во внимание обширность территории, на которой должен был действовать Пушкин (Херсон, Александрия, Елисаветград), и крупные размеры суммы, полученной им на прогоны, то надо думать, что Пушкину была предложена командировка значительной длительности. Очевидно, в расчеты Воронцова входило продержать Пушкина возможно дольше вне Одессы, пока не придет решение из Петербурга. Но Пушкин в конце мая был уже в Одессе: в «Journal d’Odessa» от 2 июня 1824 г. в числе прибывших 31 мая в Одессу значится «коллежский секретарь Пушкин» {Лернер Н. О. Труды и дни Пушкина, 2-е изд., испр. и доп. СПб., 1910, с. 98. Не представляется возможным установить раннюю дату возвращения Пушкина на основании сообщения М. Ф. Орлова в письме к жене от 29 мая: «Пушкин был послан на саранчу. Он воевал с нею и после весьма трудной кампании вчера вернулся, отступив перед несметным неприятелем» (Гершензон М. О. Семья декабристов (По неизданным материалам).— Былое, 1906, No 10, с. 308). Надо обратить внимание, что письмо Орлова писано из Киева. Каким образом 29 мая Орлов из Киева мог сообщать, что Пушкин вернулся в Одессу 28 мая(14).}(13). Максимальная длительность командировки — неделя, но в этот срок предписание Воронцова не могло никак быть выполнено, даже при бешеной езде на почтовых.

Итак, Пушкин опять оказался около Воронцова. Но как раз в это время Воронцов уже читал датированное 16 мая и шедшее до Одессы недели две (не больше) письмо от графа Нессельроде: «Я представил императору ваше письмо о Пушкине. Он был вполне удовлетворен тем, как вы судите об этом молодом человеке, и дал мне приказание уведомить вас о том официально(15). Но что касается того, что окончательно предпринять по отношению к нему, он оставил за собою дать свое повеление во время ближайшего моего доклада» {Архив князя Воронцова. М., 1895, кн. 40, с. 12—13.}. Сообщение не очень ясное: правда, оно не предвещало ничего хорошего для Пушкина, но в то же время не подавало графу Воронцову категорической надежды на устранение Пушкина из Одессы. Воронцову надо было нажимать. У Пушкина возникала мысль об отставке, но он не привел ее в исполнение немедленно по получении приказа о командировке. Мы не знаем, что произошло по возвращении Пушкина из командировки, в промежуток до 8 июня. Княгиня Вяземская писала мужу (19 июля): «Пушкин был там [«на саранче»] и, вернувшись, подал в отставку, так как самолюбие его было уязвлено» {Остафьевский архив князей Вяземских, т. V, вып. II, с. 131.}.

   Сам Пушкин излагал свое дело в письме к князю П. А. Вязескому (от конца июня): «Я поссорился с Воронцовым и завел с ним полемическую переписку, которая кончилась с моей стороны просьбою в отставку. Но чем кончат власти, еще неизвестно. Тиверий рад будет придраться; а европейская молва о европейском образе мыслей графа Сеяна обратит всю ответственность на меня. Покамест не говори об этом никому. А у меня голова идет кругом» {Под полемической перепиской надо понимать переписку с Казначеевым: едва ли Пушкин вел ее непосредственно с графом.}(16).

Позже, 14 июля, Пушкин писал А. И. Тургеневу: «Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку; с нетерпением ожидаю решения своей участи и с надеждой поглядываю на ваш север. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мной с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое {«Пушкин. Письма», т. I, с. 85 и 88.}. (XIII, 102—103)(17).

Прошение Пушкина об отставке до сих пор не было известно исследователям. Оно находится в названном выше деле и печатается впервые. Вот его текст:

«Всепресветлейший, державнейший, великий государь император Александр Павлович, самодержец всероссийский, государь всемилостивейший.
   Просит коллежский секретарь Александр Пушкин, а о чем, тому следуют пункты: 
I.
Вступив в службу вашего императорского величества из Царскосельского лицея, с чином коллежского секретаря в 1817 году, июня 17 дня, в коллегии иностранных дел продолжал оную в Санкт-Петербурге до 1820 году, потом волею вашего императорского величества откомандирован был к уполномоченному наместнику Бессарабской области.
II.
   Теперь, по слабости здоровья не имея возможности продолжать моего служения, всеподданнейше прошу.
   
III.
   Дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было сие мое прошение принять и меня, вышепоименованного, от службы уволить.
   
IV.
   Всемилостивейший государь, прошу ваше императорское величество о сем моем прошении решение учинить. Июня 2 дня 1824 года. Одесса.
   К подаче подлежит через Новороссийского генерал-губернатора и полномочного наместника Бессарабской области в государственную коллегию иностранных дел.
   Сие прошение сочинял и писал коллежский секретарь А_л_е_к_с_а_н_д_р С_е_р_г_е_е_в с_ы_н П_у_ш_к_и_н» {На подлиннике помета: «Пол. 8 июня 1824 г.»}. (XIII, 355—356).
   8 июня просьба Пушкина находилась в руках Воронцова и на другой же день (какая спешка!) была препровождена графу Нессельроде при следующем письме Воронцова (на франц. языке), тоже впервые нами печатаемом. Даем перевод.