автор: Наталия Сергеевна Королева

Приближался Новый, 1939 год. Прошло полгода после ареста отца, которые и ему, и его близким показались вечностью. За это время у мамы в волосах появилось много седины, резко контрастировавшей с молодым лицом. Иногда она слышала как люди, глядя на неё, говорили: «Такая молодая и уже седая». Эти реплики терзали её и без того раненую душу, и она старалась всё время закрывать голову — медицинским колпаком, шапкой, косынкой. Настроение было подавленное. Невольно вспоминались предыдущие встречи Нового года вместе с мужем и друзьями.

alt


Всё это осталось в той, другой жизни, теперь уже такой далёкой. Она купила и нарядила для меня маленькую ёлочку и хотела в новогодний вечер в одно время со мной и Лизой лечь спать, но Победоносцевы уговорили её встретить Новый год в компании их друзей. Однако на душе было неспокойно, и сразу после двенадцати ночи она вернулась домой. Дверь оказалась запертой на цепочку, и вдруг, приоткрыв её, мама почувствовала сильный запах газа. После отчаянного стука дверь открыла Лиза и тут же потеряла сознание. Мама бросилась ко мне, но все попытки разбудить меня оказались тщетными. Она поняла, что произошло отравление газом. И действительно — все краны газовой плиты на кухне были открыты. Как выяснилось наутро, к соседке из деревни приехала мать, которая впервые увидела газовую плиту и не умела ею пользоваться. На улице стоял сильный мороз, но мама распечатала заклеенные окна и открыла их настежь. Таким образом, она спасла нам жизнь.

В начале 1939 г. мама, вернувшись с работы, обнаружила дома повестку в милицию. Ей надлежало срочно явиться туда с паспортом. Перед тем как пойти, она позвонила своим родителям и Марии Николаевне, предупредив их об этом неожиданном вызове. В милиции ей предложили пройти «не очень далеко отсюда» и дали для сопровождения милиционера. Он шёл с ней рядом, а не сзади, как бывает при аресте, и это несколько успокаивало её, хотя она не понимала, куда и зачем её ведут. Они пришли к зданию теперешнего Биологического музея имени К. А. Тимирязева на Малой Грузинской улице и спустились в подвал, где находилось несколько комнат.

Маму пригласили в одну из них. Сидевший там мужчина с любезной улыбкой предложил ей чай, а затем в довольно деликатной форме стал убеждать её согласиться помогать НКВД. Он говорил, что она, красивая, интересная, сможет войти в доверие к любому человеку, что она и её дочь ни в чём не будут нуждаться, что её «оденут», снабдят билетами в любые театры, концерты, кино, но она должна будет ходить туда с тем, кого ей назовут. «Ну, что вам стоит? — убеждал он — Вы только расскажете нам потом, о чём там был разговор, мы же от вас ничего другого не требуем. Вы должны помочь нам, мы вам верим». На это мама ответила: «Нет. Такие поручения я выполнять не могу и не буду, я на это неспособна. Он сказал, что даст ей время подумать. Но она думала только об одном: если её не выпустят, надо чтобы Софья Фёдоровна немедленно меня удочерила.

В течение ночи сотрудник НКВД, то оставлял её одну, то снова уговаривал. Но мама была непреклонна. Около пяти часов утра её отпустили, взяв подписку о том, что она никогда никому об этом разговоре не расскажет. Мама в течение многих десятилетий соблюдала жестокое требование, хотя это было нелегко. Тем более, что встреча с безымянным сотрудником НКВД оказалась не единственной (о трёх других встречах мамы с ним я ещё расскажу). А вот в Тимирязевский музей мама не ходила никогда, даже когда там бывали интересные выставки. У неё на всю жизнь остались об этом здании тяжёлые воспоминания, которыми она поделилась со мной лишь в последние годы — ведь дала расписку!

Другой похожий эпизод произошёл в конце 1939 г., когда отец уже находился на Колыме. К нам на Конюшковскую пришёл сотрудник НКВД и попросил дать ему возможность периодически наблюдать за кем-то из окна нашей комнаты, то есть устроить в ней наблюдательный пункт. Мама категорически отказалась, сославшись на то, что у неё всего одна комната и маленькая дочь.

В январе и феврале 1939 г. пришли четыре письма отца из Новочеркасской тюрьмы. Из них, выхолощенных цензурой, можно было понять только, что жив да здоров, чувствует себя сносно, всё благополучно. Первая страница представляла собой описание того как отец живёт и что жить, в общем, можно. Вторая была вся вымарана, да так искусно, что ни на свет, ни с лупой ни одной буквы не разобрать, а на третьей странице, после слов «целую Вас крепко, мои дорогие» сохранились ещё две фразы о том, что всё же до отца доходят вести из большого мира, что он знает о полёте наших лётчиц во главе с Валентиной Гризодубовой и что гордится ею. А на первой странице внизу было приписано: «Я рад получать от вас хоть какие-нибудь весточки, передайте мой большой поклон дяде Мише».

Прочтя это письмо, Мария Николаевна с мамой долго думали и решили, что неспроста отец написал о дяде Мише. Но кто же это? В нашей семье мужчины с таким именем нет. Конечно, это — Михаил Михайлович Громов! Отец его знал, бывал у него дома, был знаком с его женой, наблюдал испытательные полёты, не раз восхищался его работой, мужеством, и в то же время осторожностью. Однажды он провожал знаменитого лётчика к самолёту перед очередным испытанием. Механик доложил, что всё готово. Тем не менее, к большому удивлению отца, Громов обошёл самолёт и ещё раз сам всё проверил. Механик считался человеком ответственным, и лётчик мог на него положиться, но всё-таки он решил лично удостовериться в надёжности машины. Этот случай так глубоко запал в память отца, что в дальнейшем, уже будучи главным конструктором и посылая людей в космос, он сам многократно всё тщательно проверял. «Михаил Михайлович, как старший, не только учил меня жить, но и помогал советом и делом. Но прежде всего я учился у лётчика тщательности, с которой он готовился к полётам. В нашем деле тщательность играет исключительную роль», — сказал в одном из интервью отец, уже будучи главным конструктором.

Итак, ясно: дядя Миша — это лётчик-испытатель М.М. Громов, Герой Советского Союза, депутат Верховного Совета СССР. В письме намек на то, что нужно обратиться за помощью к нему. А Гризодубова? Почему отец пишет о наших лётчицах? Если для того, чтобы нас порадовать, дать понять, что он не наглухо отрезан от остального мира, так можно бы и не называть Валентину Гризодубову. А если он её назвал, значит — не зря. Они знакомы ещё с 1927г., со времени планерных состязаний в Коктебеле, где она жила с матерью и двумя подругами. Вместе вечерами ходили к морю, купались, танцевали, пили чай. Теперь она, как и Громов — Герой Советского Союза, депутат Верховного Совета СССР и, возможно, согласится помочь. Значит, необходимо разыскать их обоих. До этого Мария Николаевна уже пыталась обратиться к некоторым людям за помощью, за добрым словом о сыне, которое она могла бы использовать как характеристику или довод, чтобы облегчить его положение. Так, она была в Академии Н. Е. Жуковского у профессора Б. Н. Юрьева.

Он встретил её приветливо, но проводил довольно сухо, сказав, что мало знает её сына, и помочь, к сожалению, ничем не может. Ездила и в Наркомат авиационной промышленности, пытаясь попасть на приём к А. С. Яковлеву, авиаконструктору и будущему замнаркома, однако, прождав в вестибюле Наркомата более двух часов, так и не была принята. Посоветовавшись, бабушка и мама решили, что нужно пойти на приём к Громову и Гризодубовой и попросить их о поддержке.

Началось новое «хождение по мукам» потому что записную книжку отца изъяли при аресте, адреса Героев были неизвестны, а Мосгорсправка таких сведений о знаменитых людях не представляла. В одном справочном киоске в ответ на слёзные просьбы бабушки женщина-информатор сказала, что сочувствует ей, но не имеет права давать подобные адреса, так как это категорически запрещено, и посоветовала постараться узнать их через знакомых. Придя домой, бабушка нашла свою старую записную книжку, по счастью сохранившуюся, и в ней адрес молодого журналиста, лётчика Евгения Фёдоровича Бурче, который был редактором книги отца «Ракетный полёт в стратосфере», опубликованной в 1934 г., и часто бывал у него ещё на Октябрьской. Вечером того же дня она отправилась к Е. Ф. Бурче. Он жил далеко. Когда лётчик-журналист открыл дверь и увидел бабушку, на его лице отразился испуг. Он так растерялся, что не мог произнести ни слова. Придя в себя, хозяин всё же пригласил её в комнату, где находились его жена и какой-то лётчик, с которым он познакомил бабушку, сказав, что при нём можно говорить о чём угодно. Она сказала, что Сергей арестован, что она пытается ему помочь и ей нужны адреса Громова и Гризодубовой.

Об аресте они знали, а что касается адресов, то Евгений Фёдорович выразил большое сомнение в возможности обращения к таким известным людям. Он уверял, что бабушка всё равно к ним не попадёт, что они её не примут, что Громов после своего рекордного перелёта через Северный полюс в Америку, наверняка стал таким человеком, что не всякому и мизинец подаст, а разговаривать тем более не станет, что Гризодубова ещё, может быть, выслушает её, но вряд ли что- нибудь сделает. Тем не менее, бабушка сказала, что попробует с ними встретиться и повторила свою просьбу дать их адреса. В конечном счёте, адреса Е. Ф. Бурче дал, но без указания номера квартиры Громова, которого не знал.

Первым делом бабушка решила пойти к Громову. Он жил на Большой Грузинской улице. Вначале она отправилась на разведку. Большой новый дом оказался обнесённым железной решёткой с проходной будкой, где сидел привратник. Пройти мимо него невозможно. Попытаться узнать телефон и позвонить Громову было бы опрометчиво — велика вероятность натолкнуться на отрицательный ответ. Бабушка решила идти напролом. Она приоделась, как могла, ибо считала, что «бедной родственницей» слезами и мольбами ничего не добъёшся. Кроме того, её сын не преступник, и она идёт просить для него не помилования, а защиты его прав. Поэтому она пошла с гордо поднятой головой. Надев ещё довольно приличную серую беличью шубку, платье, которое, она знала, ей шло, чёрные лакированные туфли, поверх которых надевались боты, и, захватив на всякий случай паспорт, бабушка после работы отправилась на Большую Грузинскую.

Быстрым шагом войдя в проходную, она уверено сказала: «По — моему Михаил Михайлович уже дома, я должна его видеть». «Так точно, они дома», — ответил, вставая привратник. Наверное, у неё был такой решительный вид, что он даже не спросил кто она такая. — «Пожалуйста, проводите меня, я боюсь запутаться, давно у него не была», — попросила бабушка, не знавшая ни номера квартиры, ни подъезда в котором жил Громов. Вместе они вошли во двор. «Это его окна светятся?»- спросила она, сделав неопределённый жест рукой, поскольку в доме светилось много окон. «Да, вот эти три окна с левой стороны, ближе к арке, на третьем этаже», — последовал ответ. «Да, да, спасибо, именно эти, я позабыла», — сказала она и быстро направилась к арке, одновременно соображая, в какую сторону нужно повернуть. Теперь оставался неизвестным только номер квартиры. Войдя в подъезд и увидев там лифтёршу, она смело обратилась к ней, сказав: «Поднимите меня, пожалуйста, к Громову, я боюсь ездить на чужих лифтах, застрянешь ещё». Они поднялись на третий этаж. Выходя из лифта, бабушка спросила: «Кажется, эта квартира?» «Да, да, именно эта», — ответила лифтёрша. Дав ей спуститься вниз и собравшись с духом, бабушка позвонила. Дверь приоткрыла домработница. Увидев незнакомую женщину, она спросила: «Кто вы?» бабушка ответила: «Доложите Михаилу Михайловичу, что его спрашивает Баланина». Она умышленно не назвалась матерью Королёва, чтобы эта фамилия не звучала в присутствии домработницы. Через несколько минут он сам открыл дверь и впустил её. Она впервые так близко видела Громова. До этого ей удалось наблюдать его триумфальный проезд по Москве после перелёта в Америку, когда он ехал с женой в открытой машине, а она стояла на тротуаре, переживая с ним его славу. Теперь перед ней стоял высокий, статный, красивый сорокалетний мужчина с волевым смуглым лицом. Таким он запечатлелся в её памяти на всю жизнь.

М. М. Громов предложил бабушке войти. Она сняла шубу, боты и в этот момент с ужасом увидела, что один лакированный туфель не чёрный, а белый от мела, видимо попавшего в бот на работе, где в то время шёл ремонт. Пока хозяин вешал её шубу, она успела как-то смахнуть мел и прошла за ним, следуя приглашению, в огромную комнату, служившую ему кабинетом. Он предложил неожиданной гостье кресло, а сам, внимательно её разглядывая, сел за большой письменный стол.

Она произнесла: «Фамилия моя вам ничего не сказала. Я — Баланина Мария Николаевна, мать Королёва Сергея Павловича». И посмотрела, какое впечатление на него это произведёт. Но на его лице не дрогнул ни один мускул. Тогда она спросила: «Вы знаете моего сына?» — «Да, я его знаю». — «Вы слышали, что он арестован?» — «Да, слышал». Он прислал нам письмо, в котором упоминает Валентину Гризодубову и просит передать привет дяде Мише. Для нас дядя Миша — это вы, потому что никакого другого человека с таким именем у нас нет, а Сергей вас знал и вы знали его. Поэтому я пришла к вам с просьбой помочь мне в хлопотах о нем». «Чем могу служить?» — спросил он. — «Прежде всего, я хотела бы знать, убеждены ли вы в правильности осуждения Сергея, в том, что он действительно вредитель?» — «Нет. Может быть, здесь какая-то ошибка». — «Тогда скажите мне прямо: вы сможете что-нибудь сделать или отказываетесь?» Он сказал: «Насколько могу, помогу. Чем я могу быть вам полезным?» — «Мне нужно попасть к председателю Верховного суда, чтобы просить о пересмотре дела. Я была в его приемной. Проникнуть к нему без поддержки, скажем вашей, я не смогу. Вот я и хочу обратиться к вам за такой поддержкой. Не просить о пересмотре дела — я сама попрошу, а только помочь попасть к нему, чтобы передо мной открылись двери».

Выслушав бабушку, он спросил: «А у Гризодубовой вы были?» — «Нет, еще не была». — «Ну, тогда вот что. Я охотно вам помогу. Сделаем так: я посоветуюсь с Валентиной Степановной — она сейчас куда-то улетела, возвращается, кажется, на днях, а затем посоветуюсь со своим секретарем, в какой форме я могу вам помочь». То, что он, Герой Советского Союза, не может сам решить этот вопрос и должен с кем-то советоваться, так поразило бабушку, что она широко открыла глаза.

Поняв ее реакцию, он добавил: «Ведь я же беспартийный. У меня, как у депутата Верховного Совета, есть помощник, который мне помогает в ответственных случаях». — «Когда можно вам позвонить или зайти?» — спросила бабушка. — «Позвоните послезавтра, потому что сегодня мой помощник болен, может быть, он завтра тоже будет болеть, а послезавтра, я думаю, уже его увижу. Позвоните послезавтра домой в 8 вечера». Он написал ей номер телефона и она, обнадеженная, что помощь близка, радостная примчалась домой. Рассказала маме и Григорию Михайловичу об этом приеме, о том, как ей все удалось.

Два последующих дня прошли в нетерпеливом ожидании результата. В условленный час она позвонила и услышала в трубке незнакомый мужской голос. Она поняла, что это и есть помощник Громова. «Кто говорит?» — «Баланина, мать Королева». — «Зачем же, товарищ, вы беспокоите такого занятого человека, обремененного общественными делами и своей личной работой? Вы совсем не по адресу обратились, не по тем инстанциям пошли. Вам надо к Ульриху». — «Знаете, к Ульриху это одно. Но помимо этого, мне нужна поддержка Михаила Михайловича в какой-то форме, чтобы я могла попасть к председателю Верховного суда». — «Это совершенно напрасно. Михаил Михайлович человек очень занятой и его сейчас нет». — «А мне известно, что он дома. Ведь он сам назначил этот час.» — «Да, он дома, спустился в гараж, но я его звать и беспокоить не буду. Ваше дело его совсем не касается. Что он тут может сделать, чем может помочь? Обратитесь к товарищу Ульриху.» И повесил трубку.

Бабушка горько заплакала. Она металась по комнате из угла в угол, и если бы рядом не было Григория Михайловича, верного ее друга, неизвестно, чем бы это закончилось. Он уговаривал ее и всячески пытался успокоить. Но ее отчаянию не было границ. Она провела бессонную ночь. Громов отказал, он, наверное, такой же как другие, теперь все кончено. Уж если человек, перелетевший в Америку через Северный полюс, побоялся написать два слова, побоялся сказать ей в лицо, что ничего делать не будет, то кому же тогда верить, на кого надеяться? И вдруг бабушка подумала, что нельзя так распускаться. Ведь если она не будет хлопотать, то сын погибнет. Его отправят на Север, оттуда он не вернется.

Назавтра бабушка снова пошла к Громову домой, решив выяснить, действительно ли он испугался и обманул. Привратник ее уже знал, и она спокойно прошла к дому. На звонок дверь открыл сам Громов. Она вошла в переднюю и сразу спросила: «Скажите, Михаил Михайлович, вы отказали мне?» Он удивился: «Почему вы спрашиваете? Я не отказал вам, я сказал, что помогу, только посоветуюсь со своим помощником.» — «Но ваш помощник уговаривал меня вчера, чтобы я вас не беспокоила, что я обратилась не по адресу. Мне неясно одно: вы ли мне отказали или ваш помощник так повел дело, скажите мне откровенно». Он поглядел на нее с изумлением. — «Помощник сказал мне, что можно написать письмо с просьбой о приеме вас председателем Верховного суда, и я его подписал. А вам тоже нужно написать письмо на его имя. Как же это могло так получиться?» Она облегченно вздохнула и сказала: «У вас благородное сердце. Недаром вы такой чудо-летчик. Спасибо вам». Громов объяснил, что ей нужно пройти к его помощнику Иванову в Моссовет с бокового входа и подняться на второй этаж. Там в зале должна сидеть женщина, которая покажет ей нужную дверь.

На следующий день бабушка отправилась в Моссовет. На втором этаже женщины не оказалось, и спросить, куда идти, было не у кого. Оглядевшись, она, к своему удивлению, обнаружила на дверях двух расположенных там кабинетов одну и ту же надпись: «Заместитель председателя Моссовета Иванов», но вот инициалы у этих Ивановых были разные. Пораженная неожиданным совпадением и не предполагая, что помощником Громова может быть столь высокое должностное лицо, как заместитель председателя Моссовета, она ушла, решив, что неправильно поняла куда идти.

продолжение…