http://www.odessitka.net/content/view/1318/138/

10 июля 1890 года в Одессе родилась Вера Михайловна Инбер, известная советская поэтесса, занимавшая видное место в литературном бомонде нашего города. Еще ее учитель словесности сказал ей, гимназистке: «Вам непременно надо писать. У вас здоровая голова». Вера Михайловна послушалась и всю жизнь писала стихи и прозу. Поэзию Веры Инбер называли салонной и жеманной. До 1920 года в литературной среде она числилась как «роковая» декадентская поэтесса. А затем ей суждено было стать официальным советским поэтом.

alt

Миниатюрная, хрупкая, внешне ни в коей мере не убедительная, она, помимо всего, обладала замечательной дикцией и знала толк в подчеркиваниях и ударениях. В ее стихах, по словам критиков, чувствовались пружины, рессоры, покачивание кареты, странствующей по миру. Вера Инбер — маленькая женщина, которую нельзя назвать писаной красавицей, но которой был присущ редкий талант — быть Женщиной. С пожелтевшей фотографии смотрит на нас симпатичная барышня, загадочно улыбаясь при этом — вся жизнь впереди! Чтение, путешествия по свету и беседы с друзьями — так вспомнит Вера Инбер десятые годы двадцатого века.

Отец Веры — Моисей Шпенцер — возглавлял научное издательство «Математика»; мать — Ирма, урожденная Бронштейн (сестра отца Льва Троцкого), руководила гимназией и преподавала русскую словесность. Их единственная дочь Верочка окончила гимназию, изучала филологию и историю на соответствующем отделении одесских Высших женских курсов. Затем вышла замуж за журналиста Натана Инбера и в 1910 году уехала с ним в Западную Европу, где провела, изредка возвращаясь домой, около четырех лет (год в Швейцарии, остальное время — в Париже). В то время она писала изящные, иронические, слегка вычурные стихи…

Первый ее сборник «Печальное вино» вышел в 1912 году в Париже, откуда Вера присылала в одесские журналы статьи о последних модах: «Если слова созданы для того, чтобы скрывать свои мысли, то платья существуют для того, чтобы показывать свою душу. По крайней мере, ту сторону души, которую хочешь показать».

Мы не знаем, ломился ли от публики зал театра «Унион», где 19 апреля 1913 года выступала Вера Инбер с лекцией «Цветы на асфальте. Женские моды в их прошлом и настоящем». Сохранилась программка. Так и хочется сказать: «благоуханная», хотя пахнет она уже не парижскими духами, а музейной пылью. Но, когда ее читаешь, дурманящие запахи кружат голову: «Звериный мех. Парижское солнце и петербургский снег. Современные женщины — последние яркие цветы на сером асфальте города». Интересно, во что была одета маленькая женщина? Ответ в программке: «Мода этой весны: все в цветах». Журнал «Одесское обозрение театров» по этому поводу писал: «Красивая лекция, может быть, слишком богатая, «варварски» богатая красочными этикетками, сравнениями, отступлениями…

У нее был кокетливый псевдоним — Вера Литти (маленькая); иногда она подписывалась, переиначив на французский манер фамилию мужа: Vera Imbert. Вера действительно была невысокого роста. Многие женщины сделали бы из этого проблему. Она же ввела свой рост в моду: «Маленькая собачка до смерти щенок». Мои далекие подруги, маленькие женщины, не сердитесь на меня, ибо и мой собственный рост не превышает полутора метров с каблуками. И я не хочу обидеть вас своей поговоркой. Я хочу только сказать, что мы, обиженные ростом, но вознагражденные долгой моложавостью, должны идти по отведенной нам природой дороге». Вернувшись в 1914 году в Одессу, Вера читала стихи на поэтических вечерах, печаталась в местных газетах и альманахах «Весенний салон поэтов» и «Скрижаль», пробовала силы как актриса и писала для театра. Девочка, выросшая в семье литературной, не могла не писать. Так уж сложилось — южный город, звездное небо, дом возле моря и молодые люди… В первое время одесситы, открывая газету, просто хватались за голову — опять Инбер! Их можно понять. Ведь ее свекор — известный в Одессе литератор, муж — талантливый журналист, а тут еще и Вера.

Одна из самых весёлых, искрящихся одесских поэтесс начала века Вера Инбер одинаково легко писала забавные статьи о парижской моде, где учила быть современными, одеваться (а когда следует — раздеваться) одесских дам, акварельно-тонкие, акмеистские по точности, стихи, которые не мешали ей, забавляясь, писать для детей не о мишке и даже не о зайке, а о… сороконожке.

Её стихи для взрослых — стихи, мудрые, трогательные. Названия ее книг напоминают о вечных ценностях любви: «Горькая услада», «Бренные слова»… Начинается мировая война, потом гражданская. Поэт Александр Биск вспоминал: «Дом Инберов был своего рода филиалом Литературки. И там всегда бывали Толстые, Волошин и другие приезжие гости. Там царила Вера, которая читала за ужином свои очень женственные стихи».

По воспоминаниям современников известно, что в революционные годы Верочку волновала отнюдь не диктатура победившего пролетариата. Хотя впоследствии она искренне сетовала о своей непричастности к событиям, перевернувшим устои жизни многих поколений:

«Я хотела бы помнить о том,
Как в Октябре защищала ревком
С револьвером, в простреленной кожанке.
А я, о диван опершись локотком, писала стихи…».

Кстати, решение Инбер впоследствии остаться в Ленинграде во время блокады, отчаянные отказы выехать из города, ее нежелание соединиться с семьей в эвакуации можно объяснить и тем, что Ленинград был для нее попыткой соединиться с эпохой, заполнить пробел, вызванный тем, что в её жизни не было революции.

Казалось, что из всех литераторов Одессы ей уготована самая светлая, самая яркая судьба. Но, напомним, Вера Инбер была двоюродной сестрой Льва Давидовича Троцкого, не раз подолгу гостившего в их одесском доме. В те годы на вопрос о том, не родная ли она сестра Троцкого, Инбер отвечала: «К сожалению, двоюродная». Хотя в одном из стихотворений не преминула упомянуть о том, что она бывала у своего знаменитого родственника в бытность его председателем Реввоенсовета республики: «При свете ламп — в зеленом свете, обычно на исходе дня, в шестиколонном кабинете Вы принимаете меня…».

Надо ли объяснять, что после высылки Троцкого в 1928 году из СССР, после сталинского указания выкорчевать всех его сторонников, уничтожить всех его близких, для Веры Инбер началась другая жизнь, другая эпоха. Не всё известно, как вела она себя в бурях житейских, но отражение того, что произошло с ней, нельзя не увидеть в её творчестве. Писательницу «выпрямили». Постепенно ушли «брызги шампанского», ушла ирония, осталась верность (или показная верность) генеральному курсу. Это был перелом судьбы.

И если первые двадцать с небольшим лет ее жизни определялись положением единственной дочери, то последующие пятьдесят — родством с «врагом народа» №1. О годах ее юности можно сказать — искусство жить, о зрелых — искусство выживать.

Начало двадцатых годов Вера Инбер провела в Одессе. Об этом — великолепная повесть «Место под солнцем», в которой бушует веселая жуть двадцатых годов — голод и холод, бандиты и матросы, «товарищ Клавдия» из ЧК, тиф и веревочные сандалии, самодеятельный театр, работа за полбуханки хлеба или миску ячневой каши… и «море цвета бешеного аметиста, все в пенных сугробах, рвущее и ревущее». Потом краткая поездка в Константинополь, разрыв с мужем — она вернулась, он остался в эмиграции. В 1922 году она переезжает в Москву — центр бурлящей поэтической жизни, хотя всегда утверждала: «Повезло тебе, Черное море, на прозаиков и на поэтов».

В столице Инбер примкнула к «Литературному центру конструктивистов», идеологом которого был Илья Сельвинский. Его влияние сказалось на творчестве поэтессы. Шли годы. Вера много писала в стихах и прозе и постепенно из скромной и застенчивой становилась маститой, авторитетной и самоуверенной. К этому времени почти позабылись и репортажи о парижских модных новинках 1913 года, и лекции по истории костюма для оборванных одесских педагогов, и забавные псевдонимы — Старый Джон или Гусь Хрустальный.

Нельзя сказать, что в эти годы Инбер стала неискренней. Как отмечает краевед Евгений Голубовский, ни поэтическая наблюдательность, ни дар словесного выражения не изменили ей. Должно быть, Инбер не воспринимала революцию как силу, направленную против нее лично. Это было что-то «свое» — грозное, но не злое. Ведь делал революцию, например, кузен Лева, сын маминого брата — дяди Давида Бронштейна. Этот самый дядя Давид страшно рассердился, когда узнал, что сын увлекся «разрушительными идеями», и Лева подолгу жил у тетки, дружил с очаровательной кузиной, а потом совсем ушел в строительство нового мира. До середины двадцатых годов революцию понимали как детище Ленина-Троцкого. Несокрушимое единство «Ленин — Сталин» родилось позже.

Но Веру Михайловну не трогали — что более чем странно, если учесть ее родство с «врагом народа» и сохраненную фамилию бывшего мужа. В эти годы она была корреспонденткой советских изданий («Огонек», «Красная нива»), много ездила по стране и часто выезжала за границу — и всегда возвращалась, и по-прежнему публиковала стихи и очерки… В это же время она сделала новые версии либретто для опер «Травиата» и «Корневильские колокола»: это был своего рода рецидив театральных увлечений молодости.

Конечно, умеренным славословием в адрес вождя пришлось грешить и ей — но по преимуществу после войны. А войну она прожила в Ленинграде, вместе с мужем, профессором медицины Ильёй Давыдовичем Страшуном, который возглавлял крупную клинику и руководил 1-м Медицинским институтом в осаждённом городе. В декабре 1942 года она отдала в печать завершенную поэму «Пулковский меридиан» и написала заявление о приеме в партию. Через год кандидатского стажа Инбер получила партбилет, а за поэму после войны ей присудили самую почётную в то время Сталинскую премию.

Вера Михайловна выезжала читать стихи то в госпитали, то на заводы, а то и на близкую передовую, выступала на радио. Нет никакого сомнения в том, что она была такой же, как героини ее стихотворений, «…советской патриоткой, ни разу не склонившей головы во дни блокады берегов Невы».

Бывшие коллеги, покинувшие Россию, но из Европы или даже из Америки пристально наблюдавшие за развитием событий в СССР, замечали: «Вера Инбер стала большим человеком в Советской России. Справедливость требует признать, что она сумела найти приемлемый, не подхалимский тон в своих произведениях». Говорят, со стороны виднее. Но ее стихи уже не были ее стихами. В них нет той капельки игры, живости, непосредственности, которые так завораживают в ранних. Она выживала — и должна была отказаться от части себя, чтобы спастись. Поэтому женщина выжила, а поэтесса не смогла… И после войны Инбер по-прежнему писала стихи и прозу, в том числе для детей, обращалась к мемуарам и переводам (Т.Шевченко, М.Рыльский, Ш.Петефи, Я.Райнис, П.Элюар).

Это была благополучная жизнь, но не совсем такая, какую Вера Михайловна предсказывала когда-то в стихах. Инбер пережила все свое «молодое племя» (и внука, и дочь) и скончалась в ноябре 1972 года, пребывая на руководящем посту в Союзе писателей. Должно быть, не все советские писатели и далеко не все советские читатели знали, какие именно стихи «с ятем» сочиняла когда-то Vera Imbert. В последние годы она почти ничего не видела, передвигалась на ощупь. Внука не стало ещё во время войны. От рака одиноко умерла в Ленинграде единственная дочь. Мучаясь, медленно уходил в иной мир муж… Горьким было признание писательницы: «Бог меня жестоко покарал. Пропорхала молодость,улетучилась зрелость, она прошла безмятежно: путешествовала, любила, меня любили, встречи были вишнево-сиреневые, горячие, как крымское солнце. Старость надвинулась беспощадная, ужасающе-скрипучая».

Через десятилетия после её смерти можно сказать, что, к сожалению, в Большую Русскую Литературу Вера Инбер не попала. Сегодня её забыли и представители следующих поколений, и немногие оставшиеся современники. Хотя для того, чтобы войти в звёздную плеяду в юности у неё были все основания. Кстати, составляя антологию поэзии XX века, Евгений Евтушенко включил туда не «Пять ночей и дней», которые учили в школах, не «Пулковский меридиан» — за который Вера Инбер была награждена сталинской премией — а всего одно раннее одесское стихотворение.
«Главная моя книга,- писала Вера Инбер в своей «Автобиографии», — «Апрель», сборник стихотворений о Ленине, человеке, которого буду любить вечно». Однако массам больше нравилось другое:

«А у нее такая маленькая грудь
И шелковая блузка цвета хаки…
Уходит капитан в далекий путь
И помнит девушку из Нагасаки».